Персия Вулли - Гвиневера. Дитя северной весны

Я полагала, что, выехав на дорогу, мы прибавим шагу, но, хотя дорога стала шире, а длина процессии сократилась, двигаться быстрее мы не стали. Присутствие солдат Артура, ехавших рядом с нами, служило постоянным напоминанием, что я скорее была ценной вещью и пленницей, чем жизнерадостной невестой. Я была вынуждена подавить порыв сорваться и умчаться очертя голову в любом другом направлении.

Королевское путешествие всегда проходит медленно, напомнила я себе, и даже в лучшие дни является испытанием для тех нетерпеливых, кто страстно хочет вырваться вперед. Воспоминания о других таких поездках окружили меня сейчас, увлекая в светлые времена детства, до первой встречи со Жрицей. Тогда я была всего лишь дочерью кумбрийца…

В тот год, когда мне исполнилось девять лет, стояла золотая осень. Когда мы выехали на дорогу, над нами простиралось чистое ярко-голубое небо. Ветер был резким, но не предвещал непогоду.

Год был мирным, пикты и шотландцы довольствовались сохранением границ своих северных королевств, а ирландцы деловито наверстывали плохой урожай предыдущего года вместо того, чтобы совершать набеги на наше побережье. Как следствие, воинов не собирали на войну, и наша прислуга сопровождала моего отца на протяжении всего года.

Первый день мая — Праздник костров — отмечали возле большой горы у Солуэй-Ферта, носившей название Мот, с ночным костром и утренним хороводом, веселым и беспечным, высоко на холме над морем. Позже мы сделали остановку в Карлайле, где отец с Руфоном осмотрели лошадей, решая, какую забрать с собой, какую забить, а какую продать. Лето праздно прошло у Ирландского моря, в переездах из поместья одного барона в другое, присмотре за посевами, формировании военных отрядов, выяснении нужд и желаний людей. И повсюду, куда бы мы ни направлялись, отец улаживал ссоры, давал советы и жаловал награды, как и подобает хорошему королю.

В промежутках устраивались празднества: счастливые и веселые, угрюмые и пугающие или просто отмечающие смену времен года. Людей собирали для воздания должного богам и для того, чтобы они могли еще раз убедиться в неустанной заботе короля об их безопасности. Иванов день застал нас у Стоячих камней в Каслригге, а на праздник урожая мы остановились у жителей древнего поселения в Ив Клоуз.

Чаще всего мы стояли двором в римской крепости в Пенрите, а сейчас направлялись в Эпплби, где собирались отпраздновать Самхейн и провести зиму в большом деревянном доме на вершине пологого холма. Из всех мест, которые я считала своим домом, это место и деревня у Мота были самыми любимыми, и предвкушение предстоящего путешествия будоражило меня.

Я ехала в окружении слуг, тепло закутанная в накидку из тюленьей кожи; безмерно гордая тем, что сижу на спине серовато-коричневого пони, а не в фургоне с младшим братом и Нонни. Впервые мне удалось избежать медленно тянувшихся часов поездки вместе с младшими детьми, и я потрогала косматую гриву пони. Приземистый и крепкий в силу своего происхождения, он разжирел на летних пастбищах — что ж, толстая шкура будет необходима ему зимой. Мало похожий на прекрасных лошадей, на которых ехали мои родители, он, тем не менее, был моей собственностью, и в знак благодарности я назвала его Либерти.

Дорога, прямая, как ясеневое копье, поднималась вверх, через расселину в горах, известную под названием Стейнмор. Подобно городам и гаваням, дороги после ухода римских легионов были заброшены, и сейчас фундук и ива, терновник и куманика росли вплотную к обочине, которую обычно держали расчищенной. Заросли и сорняки пробивались сквозь булыжник, и казалось, будто сама природа пытается стереть следы высокомерной людской работы.

Однако для нашей процессии оставалось вполне достаточно места; в ней шли знаменосцы и телохранители, воины и их родственники, слуги и вольные ремесленники (отец не признавал рабства), повара, кузнецы и прочие, составлявшие королевскую прислугу. Бард Эдвен из-за хромоты ехал в фургоне вместе с женщинами, а Руфон замыкал колонну вместе с конюшенными и имуществом.

Королевский двор при перемещении представляет собой оживленную, шумную толпу. Когда дороги хорошие, а погода ясная, поездка создает атмосферу праздника — ритмичное звяканье упряжи, скрип колес, смех и шуршащие флаги становятся своеобразной музыкой. В тот день звучала песня моего мира, как стук топора является гимном для ребенка лесника.

Впереди ехали мои родители: отец на большом шайрском военном жеребце и мать на уэльской горной лошади по кличке Быстроногая. Гнедая кобыла, по слухам, происходящая от рода, заложенного Юлием Цезарем, была самым красивым животным из всех, виденных мной. Этим утром она гарцевала и двигалась боком в чистом, хрустящем воздухе, игривая и полная задора. Ее шкура была того же цвета начищенной меди, как и волосы моей матери. Однажды я встала рано и с восходом солнца прокралась в выгульный дворик для лошадей, застав родителей, возвращавшихся рысью в конюшни после утренней прогулки. Волосы матери были распущены, свисая ниже пояса и падая на спину лошади, сливаясь с нею. Сейчас она ехала в вольной манере, не обращая внимания на седло, и я дивилась про себя, не является ли она продолжением лошади, настолько согласованными были их движения.

Я не могла слышать разговор, но по тому, как Быстроногая наклоняла голову, мать поднимала подбородок и искоса поглядывала на отца, я знала, что родители смеются, поддразнивая друг друга. Вдруг мать повернулась и махнула рукой в сторону обочины, где холмы полыхали медным осенним огнем.

Теперь расхохотался отец, тряся головой и удерживая коня бедрами.

Очевидно, они до чего-то договорились, потому что неожиданно вырвались вперед, оставив отряд позади, и помчались наперегонки, радуясь жизни. Я следила, как они скрылись за очередной вершиной, и подумала о том, как хорошо поскорей вырасти, чтобы мчаться навстречу ветру, а не тащиться вместе с остальными.

Вскоре ко мне рысью подскакала Кети, показывая на огромный дуб, стоявший на вершине соседнего горного кряжа.

— Говорят, что в старые времена боги жили в лесной чаще, — сказала лекарка, пытаясь заправить клок волос под капюшон. — В те дни они не появлялись ни в больших зданиях, ни в маленьких мрачных домах. Поэтому наиболее священные места находились на просторе, под открытым небом. Но сейчас все изменилось. Появились легионеры со своими небольшими квадратными крепостями, и последователи Митры устроили для себя святые места — темные, подобные пещерам. Даже христиане ввели своего бога в дом, — добавила она, явно имея в виду монастырь в Улторне. — Я не знаю, имеет ли это значение. Внутри, снаружи, под землей, на вершинах деревьев… Я повидала достаточно святых мест, но все они созданы для отправления обрядов, а не для бога.

Кети знала о мире больше, чем кто-нибудь иной при дворе, потому что родилась в торговом городе у Стены, когда воспоминание о легионах было еще свежо. Сирота из Виндоланда, она была поймана и продана в рабство, будучи совсем молодой, и побывала на обеих сторонах Стены благодаря разным владельцам и причудам судьбы. Только ее быстрый ум и несгибаемая воля сохранили ей жизнь, и отовсюду, куда бы она ни попадала, Кети уносила рассказы о странных богах и чужих обрядах, по-прежнему соблюдаемых наследниками легионеров. Но с наибольшим усердием она училась лекарской практике многих стран. Она была уже старухой, хотя, конечно, не такой, как Нонни, когда мой отец купил ее и освободил в обмен на лекарские услуги. Это была во всех отношениях удачная сделка, потому что она пользовала всех, кто бы к ней ни обратился.

Кети ухмыльнулась яркой улыбкой, сморщившей ее лицо, явно издеваясь над миром, который столь серьезно воспринимал себя, и сощурила выцветшие глаза, пытаясь лучше разглядеть дуб на хребте.

— Это что, пучок омелы, там, сбоку от кроны дерева?

Между нами шла игра; Кети показывала на предметы, а я говорила ей, что вижу, потому что, уже когда я была маленькой, волосы ее стали седыми и бледными, водянистые глаза были слишком слабы, чтобы отчетливо видеть вдаль. Кети странно выглядела в этой стране буйных цветов и темных, пронзительных глаз; некоторые шепотом говорили, что в ней, должно быть, течет саксонская кровь. Но именно то, что выделяло Кети на фоне других, спасло ее в дни рабства, потому что никто не осмеливался причинить вред существу, носившему столь очевидный божественный отпечаток, из страха, что боги отомстят за ее смерть.