Делия сворачивает в трубочку кусочек бумаги, подносит его к свече, роняет и тот падает в расплавленный воск, как мертвая мошка.
Подходит официантка, спрашивает, что они выбрали. Симпатичная девушка — здесь все симпатичные и очень молодые.
— Для меня шницель «летний».
Официантка быстро царапает в своем блокноте, шмыгает носом, торопится:
— А ты?
Делия отклоняется корпусом. Ей не нравится это «ты». Она еще ничего не выбрала, не хочет есть. Смотрит на официантку, голый живот которой касается их столика.
Гаэ неприятна возникшая ситуация, ему хотелось бы попросить девушку отступить на шаг. Когда та наклонилась над столиком пожилой пары, чтобы взять у них заказ, вытянувшись как кошка и демонстрируя свой крепкий зад, он не мог не подметить, что она находится в самом подходящем положении. Интересно, какая она? Подобные мысли посещают мужчин, и девушка, разумеется, не может не догадываться об этом.
Он постучал пальцем по губам, не глядя на Делию. Почувствовал, что его поймали на месте преступления, пусть и совсем невинного. Его снова стали одолевать мысли о сексе, вот уже несколько месяцев, с праздника дня рождения сына. Раньше, когда ему действительно было плохо, пройди мимо него голая Меган Фокс, он отказал бы ей: «Прости, сладенькая, столько дел — просто умираю, и у меня нет ни малейшего желания трахаться перед смертью».
Делия меняет свой выбор. Заказывает рисовый суп с овощами, интересуется, какие там овощи, спрашивает, нет ли там имбиря, который теперь кладут во всё «благодаря вожделенному Востоку, который как будто облегчает тяжкий Запад». Она обнаружила, что имбирь поставляется только из Китая, и у нее аллергия на этот корень, который впитывает вредные элементы культур, буквально напичканных химикатами.
Гаэ съедает целые горы имбиря, заказывая его в японских ресторанах. И в этом проявляется его бунт против Делии и против японского божества счастья Дарумы. Хотя не исключено, что он просто любит имбирь.
В один прекрасный день он обязательно вернется к прежней жизни десятилетней давности, когда не задумывался, что кладет себе в рот.
Но сейчас он думает, что, по-видимому, нельзя ничем пользоваться просто так, всегда надо быть начеку, в боевой стойке.
Будет всегда тяжело. Все уже изменилось. В корне. В конце концов, разве не этого он хотел, заводя роман с Делией? Разве он не хотел стать человеком сознательным и заботливым? Как в кино, где герои умеют принимать решения и берут ответственность за свою жизнь, за жизнь своей женщины. Да и она, казалось, проявляла поистине сказочную готовность. Девушка, согласная на все, чтобы создать семью, чтобы помочь ему стать настоящим мужчиной, — да такое ему и во сне не могло присниться!
В мире, в котором действительно мало справедливости, Делия показалась ему маяком. Ему всегда нравились девушки в мятых юбках и кедах, со странными прическами, которые не расстаются с книжкой. Делия была как раз такой. Пронизанная современной болью девушка в свободном свитере, со спокойным в общем-то сердцем. Сердце какое-то удаленное, малоподвижное, однако вместе с тем периодически колеблющееся под влиянием морских течений, словно якорь.
— А может, мне поехать в Шотландию?
Из Калькутты в Шотландию — ничего себе скачок! Гаэ быстро допивает бокал и кивает ей. Таращит глаза с типичным выражением идиота, появляющимся у него, когда он делает вид, что слушает, а на самом деле, конечно же, пропускает все мимо ушей.
Делия сделалась серьезной, погрузилась в размышления. Лоб наморщен, как у капитана крейсера «Новая Зеландия».
— Мы никогда не были в Новой Зеландии и теперь вряд ли туда съездим.
Гаэ отвечает одной из своих улыбок нежности и презрения.
Не признается ей, что тоже вспомнил о Новой Зеландии. О долгом путешествии, в которое они собирались отправиться вместе с детьми. Километры нетронутой земли и тучи овец.
Что поражает, а заодно и злит его больше всего на свете, так это когда они внезапно задумываются об одном и том же. О том, что не относится ни к действительности, ни к текущему разговору, о том, что возникает ниоткуда и синхронно проникает им в головы.
Одно время, когда у них так случалось, они в шутку сцеплялись мизинцами, одновременно произносили «флик» или «флок» и, если совпадало, загадывали желание. Обычно такое глупое, что никогда не отслеживали, сбылось ли оно. Последний раз, скрещивая мизинцы с Делией, Гаэ загадал, чтобы у них получилось остаться вместе.
Теперь ему уже не запудрит мозги никакая фиговая игра, в которую они больше и не станут играть и которая, помимо всего прочего, так и не принесла им удачи.
Дети тоже не принесли удачи. Правда, за эту мысль ему по-настоящему стыдно.
Но если бы не дети, разве он сидел бы сейчас здесь, перед этой фифой? Да кто она такая? Сколько раз он думал, почему определенный человек заходит именно в эту комнату, а не в другую? Только затем, чтобы жизнь его стала совершенно несносной?
Сколько раз он задавался вопросами: «Что в тебе особенного? Кто ты такая? И чего ради я должен терпеть тебя? Твои самые интимные запахи и все остальное. И твое разочарованное лицо напротив меня?»
Он смотрит перед собой, в пустоту. Несут шницель, но не ему. Старику за столиком у стены. Гаэ видит, как поднимается старческая загорелая рука в знак благодарности. Должно быть, закоренелый бонвиван, один из постоянных клиентов, за которым закреплено место с фамилией, записанной прямо на столике. Старик останавливает официантку за руку, смешит ее. Делает вид, будто играет на скрипке.
Где-то поблизости есть музыкальная школа. Гаэ вспоминает, что слышал однажды звуки музыкальных инструментов, доносящиеся со двора. Он подумал, а не заглянуть ли туда, поинтересоваться. Он не прочь был бы снова начать играть. Он никогда не учился, играл, как подсказывала ему интуиция.
Хотя полагаться на интуицию — большая ошибка. Она сопровождает тебя до определенного момента, а потом бросает. Когда повзрослеешь, у тебя уже ничего нет, интуиция умирает раньше. Превращается в подозрительность. И ты становишься банальным грубияном, находящимся во власти собственных пороков.
Они не раз занимались любовью на расстоянии. Не признаваясь себе в этом, обливались потом, сгибаясь где-нибудь в парке или в автобусе. Воображение так сильно работало, что руки буквально раздвигали ребра. Словно один из двоих искал сердце другого из противоположной части города, продираясь сквозь стену машин и бетона.
«Сегодня я мысленно занимался с тобой любовью».
«Я тоже».
«Где? Во сколько?»
Они впадали в экзальтацию (тогда они и правда находились в экзальтированном состоянии), пребывали на грани реальности, что только мистики умели, люди, обучавшиеся этому годами. Им же это было легче легкого, ибо жизненно необходимо. Но Гаэ больше не верит, не помнит. Может быть, ему все приснилось.
Если бы перед ним не сидела Делия. Как живое напоминание того, что так оно и было на самом деле.
Впрочем, нет, то была лишь похоть в поисках розового платья для праздника любви.
Поллюция вне расписания, чтобы размочить сухомятку сна.
Делия размышляет.
Каждый раз, когда она видит Гаэ перед собой, его плечи, треугольник тела в расстегнутых верхних пуговицах рубашки, Делия спрашивает себя, почему она не остановилась тогда, почему не отступила перед тем порогом.
Надо было, окончив университет, уехать с подругой Миколь, как они и планировали. Лондон, шагнувший далеко вперед в области макробиотики и биоэнергетических культур, казался таким заманчивым. Могла бы попытаться устроиться там. Ночью — официантка, днем — искательница приключений.
Миколь до сих пор изредка звонит ей. Она осталась там, у нее квартира в Южном Кенгсингтоне. Работает в театре художником-постановщиком. Лейбористы бесят ее, как истинную британку-авангардистку. У нее сын и муж-друг, который изменяет ей, а она — ему. Тем не менее они очень привязаны друг к другу. Делия не понимает, как можно быть привязанными друг к другу и одновременно двигать тазом в чужой постели.
А может, и понимает. Сейчас ей понятно многое из того, чего она не хотела бы понимать никогда. Она познала все оттенки серого.
Черный — цвет, который она увидела, но которого избежала. Однако все равно он рядом.