«Хочешь пойти прогуляться? Идем, разомнемся», – сказал мне Никола несколько дней назад так мягко и так властно, что я растеклась лужицей. Катрин тогда вернулась в их квартиру и сидела с Ноем, сыном Никола, который жил с ними постоянно, после того как свалила его мать, – откуда и разрушительная несчастная любовь с последствиями, бесспорно, куда более тяжкими, чем моя, затронувшая в конечном счете только меня и двух котов, которым все равно так и не удалось приручить Флориана.
Он надел на меня старый пуховик и сапоги, нахлобучил на голову вязаную шапочку с помпоном и вытащил в разбушевавшуюся зиму. На пару минут я ощутила щеками и оценила бодрящий укус ветра. Снег валил густыми хлопьями, снежинки кололи нам лица и оседали в волосах. Парк возле моего дома был пуст, только какая-то особо добросовестная девушка бегала трусцой по девственному снегу. Тут я, вспомнив, что здесь бегал и Флориан, рухнула в сугроб и осталась бы в нем до весны, если бы Никола не схватил меня в охапку и не перенес на тротуар. Но за скользкий пуховик не очень-то уцепишься, и он уронил меня в другой сугроб, что ужасно его развеселило, а я, увы, не могла разделить его веселья. «Когда-нибудь ты над этим посмеешься», – пообещал он мне, и я знала, что он прав, но все-таки немножко на него злилась.
Он же взял на себя труд позвонить моему работодателю, издателю, публиковавшему «автобиографии» звезд, которые не умели писать, и я становилась для них пером, чтобы изложить на бумаге их, по правде говоря, не особо интересные истории. Любовные горести, профессиональные неудачи, злоупотребление алкоголем и/или наркотиками, головокружительный взлет, открытие духовного мира – жизненный путь их всех был, казалось, скопирован с одного и того же телефильма. Все они были чистосердечны, безумно тщеславны и, в большинстве своем, убеждены, что их опыт уникален и послужит чертовски полезным уроком будущим читателям.
«Она не может писать», – объяснил Никола издателю, выпускавшему «мои» книги. Я как раз писала биографию победительницы реалити-шоу, которая в свои двадцать восемь лет жаждала поделиться с миром своим опытом, и мой привычный цинизм, уже слегка ядовитый от множества подобных историй, вкупе с несчастной любовью трансформировался в самое низкопробное презрение, которого молодая женщина в конечном счете не заслуживала и которое, увы, отнюдь не способствовало продуктивности.
Издатель, усвоивший уроки жизни благодаря общению с теми самыми «звездами», проявил великодушие, сказав Никола, что я могу взять несколько недель творческого отпуска. Я испытала безмерное облегчение, но и некоторое раздражение: мне хотелось с кем-нибудь поругаться, покатить бочку на неблагодарного издателя за все, что со мной случилось. Мы с Никола и Катрин провели следующий вечер, составляя, в общих чертах, мою автобиографию: она всю жизнь работала в тени, пережила большую несчастную любовь, выдула литры водки и встретила Будду. Встреча с Буддой была делом будущего и представлялась мне очень маловероятной, с моей-то духовностью мухи, но мы втроем сошлись на том, что тут есть все составляющие бестселлера.
Я повторяла им по много раз на дню, и по телефону, и лично, когда они отваживались сунуть нос в мое логово, что «я не понимаю». «Ясное дело, ты не понимаешь», – отвечала Катрин участливо, чем злила меня: она-то с каких пор стала такой понимающей?! Я – нет, не понимала, не хотела понимать, и выходила из себя при мысли, что кто-то «понимает». Как Флориан мог уйти?! Как могла эта история закончиться так банально?..
Мы познакомились в Париже, в маленьком, туристического вида баре близ Сент-Андре-дез-Ар. Разве не должна такая встреча непременно предвещать любовь, какой нет равных? Я пребывала в этом заблуждении долго – оно рассеялось десять дней назад, если быть точной. Я была с Катрин и еще одной подругой, Мари-Эвой, мы пили красное вино, пятна от которого фиг отмоешь, и визжали от радости, что встретились в этом городе. Мы приехали не вместе, и я сначала наткнулась на Катрин, начинающую актрису, немного знакомую по Монреалю, которая в дальнейшем стала моей лучшей подругой. Мари-Эву, мою бывшую одноклассницу, жившую теперь в Эдинбурге, мы с Катрин встретили, распивая первую бутылку красного на мосту Искусств. Такое двойное совпадение следовало хорошенько отпраздновать.
Флориан был там с друзьями и заговорил с нами, услышав наш акцент. Немец по происхождению, он три года жил в Париже и в следующем месяце собирался переезжать в Монреаль. Он заканчивал архитектурный и нашел место в одной французской компании, имевшей отделение в Канаде. Три пьяные барышни из Квебека притянули его как магнит, и он провел остаток вечера за нашим столиком, а остаток недели – в моей узкой кровати в отеле. Мне было двадцать шесть лет, ему тридцать один. Катрин он не очень нравился, но я подозревала, что она ревнует меня к этому немцу чересчур, пожалуй, идеальной внешности, который говорил по-французски с неистребимым акцентом и, казалось, никогда и ни в чем в жизни не сомневался.
А вот я сомневалась, еще как. Я в ту пору уже начала работать в издательстве, для которого теперь, шесть лет спустя, писала. Тогда я правила рукописи, лелея мечту написать однажды свою собственную историю – не автобиографию, нет, но историю, которую я придумаю сама. Несколькими месяцами ранее издатель спросил, будет ли мне интересно написать биографию двадцатичетырехлетней популярной певицы, по которой фанатели дети предподросткового возраста. Я заинтересовалась, уверив себя, что таким образом «отточу перо», – от этой фразы Катрин завизжала от смеха, но она вообще визжала от смеха по любому поводу и имела свое мнение обо всем, что ее не касалось. Флориана моя новая профессия тоже позабавила. «Ты негр?» – сказал он. «Мне больше нравится ghost writer[4]», – парировала я, не преминув уточнить, что не рассчитываю заниматься этим долго. Он окрестил меня Фантометтой[5], что очень смешило Катрин, а на меня, сама не знаю почему, нагоняло необъяснимую грусть.
В Монреаль мы возвращались порознь – сначала Катрин, потом я, потом Флориан. На неровных мостовых Парижа нас с Катрин накрепко спаяла дружба, а Флориан сразу же по приезде позвонил мне. Через год он въехал в мою квартирку, через два я въехала в купленный им шикарный кондоминиум, а через шесть он объявил, что уходит от меня к другой женщине.
Он с горячностью объяснял мне, что любит меня и будет любить всегда, но что-то, увы, ушло, что-то настолько важное, что впервые с нашей встречи ему захотелось посмотреть в сторону. И вот, посмотрев в сторону, он положил глаз на другую.
Другая была актрисой, которую Катрин немного знала и которой я от души желала смерти; с тех пор, как мне стало известно о ее существовании, она стала «сукой», «тварью» или «чертовой хипстершей в очочках из Майл-Энда».
– Актриса! – без конца повторяла я. – Ты можешь себе представить, что он бросил меня ради чертовой актрисы?
– Ладно тебе, мы же не чумные… – говорила Катрин.
– Флориан всю жизнь говорил, что терпеть не может женщин слишком бурного темперамента!
И Катрин, знавшая, что нельзя упрекать женщину, страдающую от несчастной любви, за склочность, и к тому же странным образом гордившаяся тем фактом, что ее собственный темперамент мог бы горы сокрушить, помалкивала. Знала она и то, что чертова хипстерша в очочках из Майл-Энда могла быть парикмахершей, бухгалтером или флористкой, и я с тем же успехом заклеймила бы скопом все эти профессии.
«Я хочу, чтобы она умерла», – повторяла я в красную диванную подушку. Мой голос, заглушенный ее пухлой начинкой, отдавался у меня в голове. «Я знаю…» – откликалась Катрин.
– И чтобы он тоже умер, – добавляла я. – Еще больше хочу.
– О’кей, – кивала Катрин, протягивая мне новый стакан, который я выпивала, даже не потрудившись сесть.
Я была зла на Флориана. Куда больше, чем на чертову хипстершу, остававшуюся, что ни говори, фигурой расплывчатой, которую я превратила в карикатуру, не заботясь о ее подлинной сущности. Флориан ушел к ней, но ведь ушел-то от меня Флориан, Флориан разбил мне сердце, Флориана я любила. И не кто-нибудь, а Флориан твердил мне, что он меня любит и слишком уважает, чтобы крутить романы за моей спиной.
Это было ужасно, обидно и, говорила я себе, на редкость жестоко. Какая-то часть меня смутно осознавала, что невозможно дать понять тому, кто тебя любит, что ты больше не любишь его, не показавшись при этом жестоким, но все равно я рвала и метала и была убеждена, что стала жертвой самой чудовищной несправедливости, когда-либо свершавшейся на этом свете.